"Мой театр" Н. Цискаридзе

Хотите, я постригусь налысо, я могу побриться налысо, полностью, пусть Германн будет лысый?

Репетиции «Пиковой дамы» шли полным ходом. Спектакль складывался. Когда до премьеры оставалось недели полторы, Ролан вдруг объявил, что хочет, чтобы Илзе покрасила волосы в седой цвет и постриглась «под бобрик». А Лиепа параллельно с «Пиковой дамой» участвовала в разных драматических спектаклях, в концертах. В общем, кошмарная ситуация. Супруг Илзе решил ее уладить. Зная, что Пети — гурман, он пригласил нас: Ролана, Илзе, пресс-секретаря Большого театра Катю Новикову и меня — в ресторан «Пушкин». Все как бы очень символично: «Пиковая дама», «Пушкин»… Мы мило беседовали, но в какой-то момент возник вопрос по поводу стрижки. И тут муж Илзе совершил непростительный промах. Он стал объяснять Ролану, что не разрешает своей супруге стричься. От такого «нехудожественного», «недостойного» его уровня аргумента Пети закипел, его затрясло от гнева. Илзе с мужем, пытаясь как-то сгладить ситуацию, заговорили с ним по-английски. 
Боже, что тут началось!!! На весь ресторан Ролан заголосил на французском: «Кто эти люди?! Почему они со мной разговаривают?!» От «незабудки» Ролана не осталось и следа. Пети наговорил Илзе множество неприятных вещей: «Если вы не понимаете, какую роль вам дарят, вы…» В общем, какой-то ужас. Илзе в слезах выбежала из-за стола. Ролан встал, всем своим видом выражая оскорбленную добродетель: «Я завтра улетаю, никакого спектакля не будет!» — и двинулся в гардероб. Мы с Катей бросились вслед. В тот момент, когда он забирал свою куртку, из дамской комнаты появилась нарыдавшаяся, с заплаканными глазами Илзе. Ее вид привел Пети в еще большее бешенство. Он даже не кричал, а орал на весь «Пушкин», что улетает и никакого спектакля не будет, он запрещает вообще все! ВСЁ!
 

Нам с Катей удалось кое-как придержать разбушевавшегося Пети у входа. Стоя на улице перед «Пушкиным», без малейшей надежды его утихомирить, я решился сказать ему правду: «Ролан, вы уедете. Ни один человек в театре не поверит, что вы уехали из-за того, что Илзе не согласилась постричься! Обвинят во всем меня, скажут, что я не справился, понимаете?! Вы сломаете мне жизнь». «Меня никогда так не оскорбляли, как меня оскорбили эти люди, они не понимают, с кем они разговаривают!» — сотрясаясь всем телом, вопил Пети. 
У Ролана была примета. Начиная с премьеры своего балета «Кармен» , когда он заставил свою жену Зизи Жанмер, исполнительницу главной роли, постричься «под мальчика», он всегда из суеверия перед премьерой должен был постричь кого-то из артистов. «Хотите, — в отчаянии воскликнул я, — я постригусь налысо, я могу побриться налысо, полностью, пусть Германн будет лысый!» А Пети все время повторял, что хочет показать меня в своем балете абсолютно другим, таким, каким меня никто никогда не видел. И вдруг у Ролана загорается глаз, и он говорит: «Я хочу!» «Хорошо, завтра после репетиции пойдемте, куда хотите, я постригусь», — обреченно сказал я.

Далекий от интеллектуальности и понимания роли артист-крепыш

Грандиозный скандал случился у Пети именно по поводу исполните-лей с Мариинским театром. На премьеру, на партию Хозе в «Кармен», если не ошибаюсь, Пети выбрал Илью Кузнецова. Он любил красивых людей. 
А Вазиев отдал ее Зеленскому. На «Юношу и Смерть» Ролан выбрал Андриана Фадеева, а Вазиев отдал роль Рузиматову. Пети и через несколько лет не мог успокоиться по этому поводу: «Какой из него Юноша?» В знак протеста Пети улетел домой, не оставшись даже на премьеру. В течение многих лет он слышать не мог фамилию Вазиева, который практически обманул его, нарушил волю постановщика.
Ужасно было смотреть «Юношу и Смерть» в ГАБТе в 2010 году с далеким от интеллектуальности и понимания роли молодым артистом-крепышом.  Пети к тому времени был очень болен: Альцгеймер, близкий к последней стадии. Он очень страдал, никого не узнавал, плакал, путался в словах. Ассистенты, получившие над ним, беспомощным, власть, возили его по миру как куклу.  Ролана специально фотографировали с тем танцовщиком, провоцируя говорить, что он — гениальный исполнитель этого балета.

Я начал ее ругать — не помогает, трясти за плечи — не помогает, тогда я взял и сделал то, чего никогда больше в жизни не делал, — залепил ей пощечину. 

Наш дуэт с Машей Александровой, ученицей С. Н. Головкиной, сложился еще в школе. Она выпускалась в 1996 году, но Софья Николаевна оставила ее у себя еще на год, на стажировку, чтобы Маша пошла на конкурс по «младшей группе», от 

Московской государственной академии хореографии. Она тогда получила I премию и золотую медаль. На выпускных концертах школы мы с Александровой готовились станцевать «Обера», а потом со МГАХ ехать на гастроли в Японию. Тут выяснилось, что мне предстоит краткосрочная поездка в Прагу. Станцевав там вечером, я прилетал на следующий день в Москву и сразу поехал в ГАБТ на выпускной школьный концерт, танцевать «Обера».
Прихожу на сцену, чтобы с Машей что-то попробовать, а она стоит как каменная, смотрит в одну точку. Я ей что-то говорю — ноль реакции. Тут ко мне подходит кто-то из педагогов и шепотом: «Коля, у нее папа умер сегодня». Вот горе! А Маша — папина дочка. Что делать? Танцевать-то надо. 
Я начал ее ругать — не помогает, трясти за плечи — не помогает, тогда я взял и сделал то, чего никогда больше в жизни не делал, — залепил ей пощечину. 
Маша словно очнулась, зажалась, в концерте все станцевала. Покланялись, забежали за кулисы, тут я ее обнял. Она как начала, бедная, плакать. Мы так долго стояли, у меня вся грудь на колете от ее слез мокрой была.  И, как часто бывает в жизни, все плохое случается сразу. В этот же день Головкина ей сказала: «Ты не пойдешь ни на какой конкурс, ни в Большой театр, ты идешь в театр Станиславского и Немировича-Данченко!» Софья Николаевна могла быть жестокой и жесткой. Но тут Маша проявила характер: «Нет, я пойду в Большой театр, и я пойду на конкурс!» Маша сделала все, как сказала: выиграла конкурс, пришла в труппу ГАБТа и стала там не просто солисткой, а ведущей примой-балериной. На заключительном концерте конкурса мы с ней как обладатели золота выступали дуэтом.

Грета Гарбо от балета

 

 

22 апреля 1996 года в Московском драматическом театре имени А. С. Пушкина в первый раз вручали премию «Душа танца». Для молодых артистов была создана номинация «Восходящая звезда». За 1994 год ее получала Ульяна Лопаткина, за 1995-й — я. 
На сцене посадили именитых, очень приличных людей. Нас с Ульяной, как самых младших, разместили на стульях прямо у занавеса, с левой стороны. Каков порядок церемонии — никто не знал, единственное, нас с Лопат-киной предупредили, что после торжественной части надо быстро переодеваться, чтобы сразу танцевать. Ульяне предстояло исполнять «Умирающего лебедя», мне — вариацию «Обера».
Я решил «подложить соломку» и под цивильный костюм надел свой сценический. А главное, пришил балетные туфли к трико и уже в них влез в ботинки. Сидим с Ульяной рядом, начало церемонии задерживается, она молчит. Я пытаюсь пошутить — опять молчит. Типа того, я же из Мариинского театра, я же из Петербурга... Мне это было как-то странно. Ульяна на самом деле очень классная, но то ли ее кто-то научил, то ли это она сама решила, что она — «Грета Гарбо от балета», не ест, не пьет, питается только амброзией. 
А начало задерживалось минут на сорок. И тут чувствую, ноги мои начинают гореть. Сначала терпимо, а потом уже нетерпимо горят! Я Ульяне говорю: «Что мне делать?» На сцене ботинки свои снимать?! Хоть плачь! А она молчит, глазом не моргнет. 
Когда я нагнулся и развязал шнурки, в этот момент занавес-то и открыли. И прямо «на носу» у публики, с развязанными шнурками, я сижу. Тут Несмеяна ожила, ее затрясло от хохота, как и меня. Правда, потом она мне выговорила: «Из-за тебя я вела себя неподобающе, и все поняли, что я — несерьезный человек».

Приехав из Петербурга, станцевав свои «Лебединые» в ГАБТе, я вернулся обратно в Петербург, чтобы отрепетировать pas de deux из «Корсара» с У. Лопаткиной. Мы его собирались танцевать на концерте в московском Театре эстрады, который, по-моему, назывался «Во славу русского балета».  Я с Ульяной отрепетировал, никаких проблем в дуэте, все замечательно. Но, когда в Москве мы вышли в антракте на сцену, каждый, кто видел нас, рядом стоящих, подходил и тихо говорил мне: «Как ты ее поднимешь?» Ульяна не была Дюймовочкой. Я отмахивался: «У нас нет с этим проблем». 
В этом pas de deux у нас было две верхние поддержки. Не вдаваясь в детали, скажу, что я не поднял Лопаткину ни первый, ни второй раз. Сказать, что это было плохо, — не сказать ничего! У меня есть только одно оправдание в этом случае. Мы с Ульяной принадлежали к разным школам дуэтного танца. Нас в Москве учили как? Подойти и поднять партнершу. А в Петербурге балерина приучена помогать партнеру, то есть отталкиваться сильно. Я на репетиции Ульяну просил: «Только не помогай мне, не надо мне помогать». В общем, Ульяна «помогла», она очень сильно «помогла», меня повело, я стал гнуться, уходить в «мостик»… Жуткий момент, страшный провал.
После этого концерта мы с Лопаткиной дважды танцевали в паре — и очень удачно. Но, конечно, обнаружились «добрые» люди, которые всю мою артистическую карьеру попрекали меня тем, что я «уронил» Лопаткину — не в Большом театре, не в Мариинском, не в Парижской опере, а на концерте в Театре эстрады.

На 90-летие Семёновой выходили разные люди, усердствуя в лести. Наконец с поздравлением от Мариинского театра на сцену вышли: Л. Кунакова, С. Викулов, У. Лопаткина. 
«Девяносто лет, — начала прочувственно, со значительными паузами Ульяна (а до этого все выступающие избегали называть эту цифру), и продолжила: — Это много или мало?» Зрительный зал полег от хохота. Дальше были какие-то слова, но финал ее речи пригвоздил окончательно: «Желаю вам так идти до конца!» Зал полег второй раз. 
Со своего места в партере я не спускал глаз с Семёновой, сидевшей в Директорской ложе с гордо вскинутой головой. Ее лицо, повернутое в профиль, лицо с камеи, было как никогда прекрасно, на нем не дрогнул ни один мускул. И когда позднее кто-то спросил, чье выступление ей понравилось больше всего, она ответила: «Лучше всего сказала Лопаткина». Вот какого класса была эта личность.

В Мариинском около меня возникла фигура Эльвиры Антоновны Смирновой, бывшей артистки балета, которая работала в ту пору в режиссерском управлении. 
Ее любимая присказка была «Матрёна!» — так она разговаривала. Позднее Эльвира меня полюбила, мы с ней очень сдружились, но первая моя с ней встреча… Эльвира Антоновна очень маленького роста, она остановилась передо мной и, уперев руки в боки, выдала: «Ну что, Матрёна, где ты шлялся? Где ты, Матрёна, живешь? В конце концов, деньги надо получить…» Я говорю: «Какие деньги…» — «За билеты, Матрёна, где билеты?» Я ей показываю билеты. 
Она все забрала, убежала, прибежала: «Ну, Матрёна! Давай, не опозорься, Матрена!» Хорошо, что я сидел… Потом выяснилось, что Эльвира Антоновна не любила Лопаткину, а я ж Лопаткину «уронил», это, оказывается, в ее глазах было моим большим плюсом.
Через много лет, когда Светлана Захарова уже танцевала в Большом театре, идем мы с ней по коридору Мариинки, навстречу нам Эльвира Антоновна. Увидела Свету, подскочила: «Ну что, Матрёна, приперлась из своей Москвы?!» Света поворачивается и говорит: «Эльвира Антоновна, я — звезда мирового балета, а вы со мной так некультурно разговариваете!» Эльвира замерла от неожиданности, потеряв дар речи: видимо, в «некультурности» ее еще никто не обвинял.

Я не понял, это Одетта придавила Злого гения или Злой гений все-таки убил Одетту?

 Как-то вхожу в театре в лифт, вижу Волочкову, она: 
«Коль, мы же с тобой так были дружны! Ты меня привел в Большой театр, столько раз мне в жизни помогал, что мы с тобой ругаемся?» Я говорю: «Настя, я с тобой не ругался, я просто советовал тебе войти в форму». В общем, мы помирились и решили что-нибудь вместе станцевать. Прикинули, ничего подходящего в ближайшем репертуаре не нашлось. 
Но на 19 сентября следующего сезона 2003/2004 в афише ГАБТа стояла «Раймонда», на нее нас и поставили. «Как хорошо, — сказала Настя, — тем более именно в „Раймонде“ мы с тобой и танцевали впервые. Приглашу всю прессу, чтобы все увидели, что у нас с тобой все хорошо!» «Ну и отлично», — согласился я. В газетах о нас очень много писали всякой ерунды, якобы Цискаридзе и Волочкова — лютые враги. 
Никакими врагами мы с Настей никогда не были, но случился в нашей жизни период, когда я отказался с ней танцевать. Начался наш раздор во время возобновления «Лебединого озера». Настя, вернувшись из Лондона, уже себе много чего позволяла. Григорович поставил тогда новый трагический финал. 
Злой гений поднимал Одетту, кружил ее и ронял вниз, как бы убивая. Настя стала расслабляться в поддержках. Она вообще нетяжелая была, у нее очень легкая кость, но высокая. Моего веса в 68 килограммов не хватало, чтобы ее перетянуть, если она на верхней поддержке начинала расслабляться. И как-то раз прямо на репетиции она на меня сверху повалилась. Юрий Николаевич рассмеялся: «Я не понял, это Одетта придавила Злого гения или Злой гений все-таки убил Одетту?» А на самом деле мой Злой гений лежал под этой Одеттой, раздавленный. 
А дальше была история, о которой я уже рассказывал, когда на премьере Уваров, исполнявший партию Принца, оскорбившись, не вышел на финальный поклон, сорвав триумфальное возвращение Григоровича в ГАБТ.  И Настя, поскольку ее основным партнером в то время был Андрей, тут же меня подставила, заявив: «Это все Коля!» Я не стал сдерживаться и сказал ей все, что о ней думаю. А дальше были рекламные растяжки на улицах Петербурга и Москвы — «Анастасия Волочкова (с труппой Большого театра)». Я тогда поставил в известность Иксанова, что ни в каких подтанцовках не буду участвовать, и перестал с Волочковой танцевать. Да, так было. Но худой мир, как говорится, лучше доброй войны. 

 Не надо Захаровой помогать, вот не надо ей помогать, ты сейчас делаешь глупость
 

Свой 12-й сезон я впервые начинал без Семёновой, что было для меня совсем непривычно. На сбор труппы мы с Захаровой пошли вместе, это был ее первый сезон в ГАБТе. Когда Света переводилась из Мариинского театра в Большой, спросила: «Коля, как думаешь, с кем мне работать?» Лучшей кандидатуры педагога-репетитора, чем Л. И. Семеняка, на мой взгляд, не было. Но она на тот момент в ГАБТе не работала, вообще была не у дел. Я очередной раз пошел к Иксанову с просьбой — вернуть Семеняку в театр. Судя по реакции, он не знал, кто это. «Анатолий Геннадьевич, это известная балерина», — уточнил я. За Людмилу Ивановну просил и М. Л. Лавровский. Семеняку пригласили на работу в ГАБТ, я свел ее с Захаровой. В июне они уже готовили «Тени», а в конце августа мы втроем репетировали «Шехеразаду». 
Мы со Светой сели в партере. Рядом тут же материализовался один из критиков г. Москвы и Московской области, который тихо, чтобы она не слышала, зашептал мне в ухо: «Знаешь что я тебе советую? Не надо Захаровой помогать, вот не надо ей помогать, ты сейчас делаешь глупость».
 

Ровно в тот момент в зал с цветком в руке — она обычно появлялась именно с одним цветком, не знаю, что это означало, — вошла Настя Волочкова. 

Два месяца назад, в июне, из рук министра культуры она получила звание «Заслуженная артистка Российской Федерации». При вручении Швыдкой сказал, что именно она — Анастасия Волочкова — является главной гордостью российского балета.
Когда Настя вошла, мы с ней поцеловались, она села недалеко от нас со Светой. В 2002 году Волочкова и Захарова, тогда еще балерина Мариинского театра, были выдвинуты на одну и ту же премию на «Benois de la Danse». Настя только вернулась из Лондона. Она осталась там после наших гастролей, где-то выступала, в Москву приезжала редко, а перед возобновлением Григоровичем «Лебединого озера» опять появилась в театре. За исполнение партии Одетты-Одиллии в этом спектакле ее и наградили. Зрительный зал возмутился решением жюри, раздались крики: «Позор!» Мы, участники гала, стоя на сцене, наблюдали, как Швыдкой с Иксановым, оба с большими букетами, рысью пробежав мимо нас, бросились к Волочковой, начали наперебой целовать ей руки, рассыпаясь в комплиментах. Настя воспринимала это как должное, понимая, что «all inclusive».

После травмы в Париже у меня появилось много свободного времени, началась какая-то другая, неизвестная мне прежде жизнь. Я словно очнулся в другом измерении, там, где можно было без оглядки, сколько хотелось, гулять, спать, есть, ходить по музеям и по гостям. Возможно, кому-то покажется странным, но я не чувствовал себя ни несчастным, ни обиженным на судьбу. Такие мысли мне вообще в голову не приходили. 
В Париж тут же прилетел Иксанов с замом. Сидим с ними и Ю. Галем, Б. Лефевр в кафе. Вдруг Иксанов говорит: «Конечно, большая неудача, что Николай получил травму, но Большой театр — настолько великий театр, что от травмы одного артиста не может зависеть его жизнь. Мы сейчас приглашаем ассистентов Ролана Пети в Москву. На зимних гастролях „Пиковая дама“ у нас будет идти с другим исполнителем». 
На что Галь, если бы это не происходило в моем присутствии, я бы, наверное, не поверил, говорит: «Артиста, подобного Цискаридзе, нет не только в Большом театре, его нет в Парижской опере и нигде в мире. Если вы в России это не очень хорошо понимаете, то мы во Франции понимаем это очень хорошо. Поэтому с „Пиковой дамой“ мы вас тут не ждем. Я вам предлагаю подумать о смене репертуара». И произносит следующую фразу: «Если вы не понимаете ценность ваших артистов, то мы это очень хорошо понимаем, потому для Николя будет сделано всё! Мы уже подключили все наши страховые возможности». 
Буквально через два часа после этого разговора мне позвонил Швыдкой, сказал, что Попечительский совет Большого театра берет на себя оплату реабилитационного центра, принадлежащего министерству спорта Франции, лучшего в Европе. Саму операцию и мое нахождение в клинике оплачивала французская сторона.
Когда весть о моей травме дошла до Москвы, из театра мне позвонили только четыре человека: Света Захарова, Лена Андриенко, Илзе Лиепа, Настя Волочкова сказала: «Коля, если тебе нужны деньги, скажи, я все сделаю», хотя я знал, что у нее в тот момент был полный «голяк».

Источник: Николая Цискаридзе «Мой театр». Издательство: АСТ, 2022.