Лебединая песня. Последние дни жизни Елизаветы, королевы-матери

Для Елизаветы, королевы-матери было характерно чувство долга, и похороны принцессы Маргарет станут последней обязанностью, которую она должна была выполнить. Она часто говорила, что надеется дожить до Золотого Юбилея Лилибет, но сильнее этой надежды был ее страх испортить мероприятие своей смертью.

Отрывок из книги Тины Браун "Дворцовые бумаги". 

Почти сразу после похорон Маргарет королева и принц Филипп уехали в двухнедельный тур по Содружеству, в ходе которого посетили Ямайку, Новую Зеландию и Австралию, а королева-мать вернулась в Royal Lodge, свой дом на территории Виндзорского Большого парка, и продолжила список своих обязательств, устроив встречу на лужайке для итонских биглей и Грандиозные военные скачки в Сандаун-парке. Она была в восторге, когда ее лошадь First Love (Первая любовь) выиграла скачки. Затем с безмятежной деловитостью она начала звонить по телефону и раздавать небольшие личные подарки персоналу и друзьям, что указывало на то, что она прощается. В ряд были выставлены пасхальные яйца, которые должны были быть подарены внукам, правнукам и членам ее семьи. Она была убедительна во всем.

Ее биограф Хьюго Викерс полагает, что ее инстинкты к «devoir» — долгу — были настолько созвучны королевскому календарю, что она предпочла умереть в тот единственный день в году, когда у семьи не было никаких внешних планов. Все они находились в Виндзоре на праздновании Пасхи, за исключением принца Уэльского и принцев Уильяма и Гарри, которые катались на лыжах в Клостерсе.

В пасхальную субботу королева была в Большом Виндзорском парке, когда врач вызвал ее к постели матери. Каноник Джон Овенден, капеллан королевы-матери, громко помолился и прочитал "Плач горцев", когда 101-летняя матриарх впала в беспамятство. Дочь шотландского графа, потерявшая брата во время Первой мировой войны и ставшая символом национальной стойкости во время Второй мировой войны; она была последней императрицей в британской истории. Согласно магической нумерологии, королева-мать умерла через пятьдесят дней после Маргарет и через пятьдесят лет с начала правления королевы.

В отличие от смерти Маргарет, которая была полна сожалений, кончина королевы-матери была ее последним подарком Лилибет. Это позволило ее старшей дочери в возрасте семидесяти пяти лет стать выдающейся Королевой в ее золотой год, не загроможденный легендами о королевском прошлом.

После долгого периода скорби советники королевы заметили в ней заметный намек на освобождение. Влияние матери на нее даже на склоне лет всегда было более доминирующим и обременительным, чем думали люди. Ее голос каждый день звучал в ушах Елизаветы, сея сомнения в решениях. Она была категорически против открытия Букингемского дворца для публики. Она была потрясена мыслью о том, что монархия будет платить подоходный налог. Она считала, что королеве следовало бороться за сохранение королевской яхты и что ей определенно не следовало соглашаться на то, чтобы министры и другие высокопоставленные лица пользовались королевским поездом. И она почувствовала нечто большее, чем укол сожаления, когда одна за другой колониальные страны объявили о своей независимости. «С тех пор, как мы покинули Африку, она совсем пошла наперекосяк», — таково было исключительное, часто выражаемое мнение в Кларенс-Хаусе.

В первые дни правления ее дочери трудная адаптация королевы-матери к роли второго плана вызывала всеобщее раздражение в Букингемском дворце. 

Почти сразу же между ними разгорелась борьба из-за ее нежелания переезжать из Букингемского дворца. Королева-мать ожидала и требовала устроить свой собственный двор во внушительном королевском особняке Мальборо-Хаус в Сент-Джеймсе. К сожалению, он уже был занят другой вдовствующей королевой, восьмидесятипятилетней королевой Марией, вдовой короля Георга V, со штатом из восьмидесяти человек, которых ее внучка, новая королева, не собиралась увольнять. По словам Грэма Тернера из The Telegraph, предположение о том, что они разделят Мальборо-Хаус, могло выглядеть как «свалка вышедших на пенсию королев». Кроме того, он так нуждался в ремонте, что британские налогоплательщики сочли бы капитальный ремонт, который предлагала провести королева-мать, неприемлемо дорогим.

Вместо этого ей пришлось поселиться в, по ее словам, «ужасном маленьком домике», — великолепном четырехэтажном особняке девятнадцатого века Кларенс Хаус, стоящем рядом с Сент-Джеймским дворцом. После смерти королевы Марии Елизавета ловко и навсегда закрыла Мальборо-хаус от своей матери, передав его в дар Секретариату Содружества в качестве штаб-квартиры в 1959 году. Королева-мать ответила тем, что снова потратила целое состояние на реконструкцию Кларенс-хауса. Недовольный ропот в парламенте по поводу расходов вызвал едкий ответ королевы-матери: «Может быть, они хотели бы, чтобы я удалилась на пенсию в Кью и руководила гильдией рукодельниц?»

Елизавета сочувствовала несчастью своей матери, понимая, как унижало ее то, что бывшие слуги короля отворачиваются от нее в пользу нового режима, оставляя ее чувствовать себя изолированной и ненужной - её, кто в течение десятилетия и на протяжении всех мрачных часов войны была стержнем суверенной власти. Ее брак с Берти был симбиотическим партнерством, в котором она обладала неисчислимым влиянием.

Обладая примирительным характером, королева позволила матери продолжать получать телеграммы министерства иностранных дел после ухода в отставку, а это означало, что та обладала большей властью, чем любая королева-консорт до нее. И она ничего не сказала, когда ее мать продолжала подписывать свое имя «Elizabeth R», как будто король был еще жив. Она всегда чувствовала, что должна ее успокоить. Один придворный вспоминает, как она говорила взволнованным тоном: «Главное - мама. Мы не должны делать ничего, что задевает мамины чувства». Чартерис рассказал Джайлсу Брандрету, что «была неловкость в отношении приоритета, поскольку королева не хотела идти впереди своей матери», которая «привыкла идти первой». Она прекрасно осознавала, что ее матери был всего пятьдесят один год, когда она овдовела, и что, несмотря на плохое здоровье короля, она представляла себе, что еще как минимум десять лет будет властью, стоящей за троном.

В течение пятнадцати лет правления Георга VI его супруга, поддерживающая его во всем, была геном радости Дома Виндзоров, возрождая его шаткий образ после удручающего отречения Эдуарда VIII и принося надежду и благодать британскому народу во время войны. Гитлер назвал ее «самой опасной женщиной в Европе» из-за возвышающего влияния, которое она оказала на общественный дух британцев, отказавшись покинуть Лондон во время нацистских бомбежек.

После смерти короля эта неизменно оптимистичная женщина написала поэтессе Эдит Ситуэлл, что ее «поглотили большие черные тучи несчастья и страданий». Да, она уступила сцену любимой дочери, но она знала, что та будет сдержанной молодой королевой, которая никогда не сможет сравниться с ней природной харизмой. Ее дочь тоже это знала. Графиня Патриция Маунтбэттен, ее подруга с детства, вспоминает, как королева сказала перед туром по Содружеству: «Если бы только мама делала это… Она делает это так хорошо. Я не такая непосредственная, как мама».

Из эмоционального ступора, грозившего превратить ее траур в утомительное повторение траура королевы Виктории, скорбящую вдову вывел Уинстон Черчилль. Во время своего ежегодного визита в Балморал он решил без предупреждения заехать в Биркхолл, деревенский домик в поместье Балморал, куда переехала королева-мать теперь, когда замок принадлежал ее дочери (еще один удар по статусу). Черчилль стремился иметь в качестве союзника более старомодную королеву-мать, которая могла быть буфером против слишком большого влияния со стороны модернизатора Филиппа.

Что бы Черчилль ни говорил ей, это работало. Ее фрейлина Джин Рэнкин утверждала, что «он говорил ей слова, которые давали ей понять, насколько важно для нее продолжать в том же духе, как сильно люди хотят, чтобы она делала то, что делала раньше». Важно отметить, что он также явно дал ей возможность пощекотать нервы сплетнями о власти, которых ей так не хватало. «Я вдруг поняла, насколько я теперь отрезана от «внутренней» информации», — призналась она лорду Солсбери.

В мгновение ока она переосмыслила себя, решив, что должна стать воздушной, сверкающей, вечно улыбающейся бабушкой нации, раздающей призы, крестящей корабли, инспектирующей полки, открывающей памятники, оказывающей необходимую культурную поддержку и совершенствующей искусство быть всеобщей любимицей.

Проблема заключалась в том, что стать королевской вдовой означало потерять не только свою общественную платформу, но и автономию на протяжении всей своей дальнейшей жизни. Теперь ее двадцатипятилетняя дочь контролировала, где она жила, на что тратила деньги и какую роль ей разрешалось играть на национальной сцене. Ее годовая стипендия из утвержденного правительством Суверенного гранта в размере 643 000 фунтов стерлингов в год была лишь частью того, что, по ее мнению, ей было нужно. Круглый год она устраивала шумные вечеринки в Royal Lodge на территории Виндзора, вечеринки в рыбацком доме в Биркхолле и званые ужины в черных галстуках, требующие серьезных украшений. Кларенс-Хаус представлял собой роскошную капсулу времени, в которой работал штат из шестидесяти человек: три лакея подавали чай, которого хватило бы на круизный лайнер, и еще три или четыре официанта обслуживали за обедом. Двум херувимам на ее кровати с балдахином в ее спальне каждый месяц стирали и крахмалили их ангельские одежды. Ее автопарк из пяти или шести автомобилей со специальными номерными знаками находился в гараже Букингемского дворца.

Одна только ее конюшня скаковых лошадей стоила баснословных денег. Однажды она чуть не пропустила начало ежегодной церемонии вручения Ордена Подвязки в Виндзорском замке из-за особенно захватывающей гонки. The Daily Mail сообщила, что ее нашли в отдельной гостиной, сидящей на пожарном ограждении в мантии Ордена Подвязки и смотрящей гонки по телевизору. «Она кричала на экран: «Заходи, заходи, черт бы тебя побрал, заходи!», когда ее лошадь заартачилась, заходя в стартовое стойло».

Ее гардероб был еще одним ежегодным разрушителем бюджета. С тех пор как Норман Хартнелл разработал полностью белый парижский гардероб для ее первого государственного визита в 1938 году, он и его преемники создавали непрерывный поток воздушных, пенистых творений Фрагонара. Шифоновые, чайные платья из жоржета, кринолины, сверкающие хрустальным бисером и вышивкой стразами, бальные платья, бархатные пальто и платья для сада — все с туфлями (она предпочитала двухдюймовый каблук) и сумочками в тон — заполняли шкаф за шкафом в Кларенс-Хаусе. Ни один строгий лацкан пальто не остался без того, что она называла «маленьким «мммм»», ослепительного предмета из ее эффектной коллекции украшений. Ее модные шляпы, украшенные персиковыми, сиреневыми страусиными перьями, доставлялись коробками в черно-белую полоску. У одной шляпы с перьями, которую она особенно любила, сбоку были маленькие колокольчики, которые звенели на ветру.

Королеве пришлось увеличить доход своей матери из личных средств и гарантировать овердрафт в размере 4 миллионов фунтов стерлингов в год. Однажды королева «ласково предложила своей матери не покупать так много нового чистокровного поголовья в один конкретный год, — вздохнула подруга королевы-матери, — но, тем не менее, в свое время пришел огромный счет. Все, что, по мнению королевы, она могла сделать, это послать своей матери записку, в которой просто говорилось: «О боже, мамочка!»

Летом 1952 года, по наитию, будучи в гостях у друзей на севере Шотландии, она купила себе старинный заброшенный замок в Кейтнессе. Замок возвышается на продуваемом всеми ветрами мысу шотландского побережья, откуда открывается вид на Оркнейские острова. Она вернула ему его первоначальное название "Замок Мей" и потратила еще одно небольшое состояние на его восстановление. (К большому удивлению всех, кто считал замок безумной шалостью вдовы, он стал одним из ее самых счастливых мест летнего отдыха почти на пять десятилетий). Синий плащ и резиновые сапоги, которые она всегда носила, когда гуляла по окрестностям, все еще ждут ее прибытия в парадном холле.

До конца своей жизни она была востребована как организатор мероприятий по сбору средств в Кларенс-хаусе. Гости собирались в гостиной, пока она ждала в соседнем салоне, допивая мартини. Затем двери открывались, и она выпускала стайку вонючих корги, чтобы поднять шум и объявить, что ее крошечное «я» уже в пути. Затем следовали такие знакомые жизнерадостные реплики, как: «О, мистер Брэнсон, как поживают ваши самолеты в последнее время?»

Хотя колючий характер ее матери мог стать испытанием, связь королевы с ней — и благодарность за ее трудовую этику — были глубокими. У них было одинаковое чувство юмора, одинаковая любовь к лошадям и собакам, одинаковая потрясающая физическая выносливость. (Это было одно из пожизненных правил ее матери - никогда не признаваться в усталости, боли или температуре).

Каждое утро после завтрака они общались, чтобы обменяться советами по скачкам и новостями о чистокровных лошадях. За долгую историю разведения лошадей у королевы-матери было 462 победителя, которые все выступали в ее личных золотых и синих цветах. Как и королева, она наслаждалась всей гаммой загородных занятий, включая рыбалку нахлыстом. Во время ее пребывания в Биркхолле ее до восьмидесяти лет можно было застать стоящей в болотных сапогах с удочкой в руке в ледяной воде реки Ди.

Биограф Энн Морроу рассказывает, как однажды в Балморале, когда «к 8:00 не было никаких признаков королевы-матери…, были отправлены поисковые отряды, и она была найдена волокущей домой в темноте 20-фунтового лосося». («Это месть лосося», — пошутила она позже, когда за ужином в 1982 году у нее в горле застряла лососевая кость).

Обычно она могла поднять настроение королевы, рассмешив ее. Однажды, когда протестующие студенты бросили в нее рулоном туалетной бумаги, королева-мать подняла его и вернула, спросив: «Это ваше?» Она умела дразнить Королеву, как никто другой. — Ты царствовала сегодня, Лилибет? — спрашивала она своим забавным протяжным голосом, когда ее дочь возвращалась измученной после мероприятия. Иногда королева удивляла свою мать проявлением великодушия, например, без просьбы установив для нее подъемник в Биркхолле. «Теперь у вас есть форма механизированной помощи, чтобы подняться на эскалаторе так, чтобы ноги Вашего Величества не касались пола», — написал своей бабушке принц Чарльз в своей обычной причудливой манере, никогда не забывая использовать ее королевский титул даже в личной записке.

Больше всего мать и старшая дочь отличались друг от друга в социальной атмосфере своих домов. Работать в Кларенс-Хаусе было куда веселее, чем в Букингемском дворце, который изобиловал нудными снобами. Когда королева-мать покинула дворец и отправилась в свой новый дом, некоторые из наиболее энергичных слуг захотели пойти с ней. Возможно, она и была символом стойкости военного времени, но эпохой, которая определила ее развлекательный дух, были 1920-е годы.

Вдовство означало, что, скрывшись от глаз общественности, она могла вернуться к жизни в свой личный век джаза. Освободившись от свинцовых банкетов королевской супруги, она стала вдохновенной и часто веселой хозяйкой для представителей культуры, любителей скачек и знатной старой аристократии. (Одним из ее частых гостей был историк и теоретик искусств Энтони Блант, который оказался советским шпионом из печально известной кембриджской шпионской сети, в которую также входили Гай Берджесс, Гарольд «Ким» Филби, Дональд Маклин и Джон Кернкросс).

Она была знаменита своими непочтительными тостами и поднимала свой бокал высоко-высоко-высоко за людей, которые ей нравились, и низко-низко-низко под столом за людей, которые ей не нравились, жест, встречаемый взрывами смеха и сопровождаемый обильным количеством алкоголя. Подобно королеве, которая может быстро и безжалостно изобразить любого, кого она только что встретила, Королева-мать была хитрой имитаторшей. Говорят, что ее Блэкэддер (герой сериала "Черная гадюка" - прим. пер.) был очень хорош, но еще лучше она пародировала Али Джи (героя французской комедии "Али Джи в парламенте" - прим.пер.), что очень ценил принц Гарри. Она говорила: «Дарлинг, обед был изумителен — респект».

На протяжении десятилетий хореографией ее вечеринок руководил ее бесценный стюард Уильям Тэллон, который председательствовал в качестве церемониймейстера в белом галстуке и фраке. «Закулисный Билли» присоединился к королевскому двору в возрасте пятнадцати лет и оставался на службе до самой смерти королевы-матери. Его партнер, Реджинальд Уилкок, был пажом присутствия. Сторожка, где они жили, была центром вечеринок для гей-субкультуры нижнего этажа Дворца. Закулисная тирания Билли была непоколебима, потому что он был незаменимой правой рукой королевы-матери.

В Биркхолле он обычно созывал людей на обед, звоня в колокольчик и размахивая кадилом, как католический священник. Он был ее партнером по танцам на ежегодном балу Ghillies Ball в Балморале для персонала, а иногда за пять минут до прибытия гостей на ланч в Кларенс-Хаус он кружил ее в вальсе в ее личной гостиной. Он утверждал, что она могла танцевать с ним до умопомрачения даже в свои восемьдесят. Она говорила: «Мы - парочка бодрых старых девчонок, не так ли, Уильям?»

По мере того, как шли десятилетия, и королева становилась все более опытным монархом, королева-мать все меньше вмешивалась и все больше наслаждалась своей ролью угодницы толпы. Она считалась одним из немногих членов семьи, не запятнанных скандалом и разводом, сохраняя свою королевскую загадочность даже во время самых грубых бульварных атак 1990-х годов. Ее энергичное долголетие стало источником удивления нации. Леди Элизабет Лонгфорд описывает, как после крещения принца Уильяма, которое совпало с ее восемьдесят вторым днем ​​рождения, королева-мать забралась на перевернутый цветочный горшок, чтобы толпа могла видеть, как она машет им рукой.

Теперь этот вечный двигатель был навсегда остановлен...